Интересное из источников по 1812 году, (и заграничным походам 1813-1815 гг) Опции

[Ульянов]

Ф. В. Акинфов
РАЗГОВОР С МЮРАТОМ

2 сентября арьергард под командою генерала от инфантерии Милорадовича, впоследствии графа, находился у Фарфоровых Заводов, в 10 верстах от Москвы, которую армия уже оставила; а когда неприятель стал наступать, арьергард начал медленное отступление и пришел около полудня к Поклонной горе.
Милорадович, опасаясь быть отрезан от Москвы корпусами французских войск, подходившими к ней другими дорогами, хотел без кровопролития слабого своего арьергарда остановить неприятеля. Воспользовавшись присланною из главной квартиры запискою за подписанием полковника Кайсарова2, что 90003 оставленных в Москве раненых и больных поручаются великодушному попечению французских войск, приказал мне (* Я служил тогда в лейб-гвардии гусарском полку штабс-рот-мистром и с Бородинского сражения командовал эскадроном полкового командира. (Прим. авт.)) везти эту записку к королю Неаполитанскому4 и сказать, что если французы хотят занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из нее с артиллерией и обозом; иначе генерал Милорадович перед Москвою и в Москве будет драться до последнего человека и, вместо Москвы, оставит развалины. Между тем поручил мне, чтобы я всячески старался как можно долее оставаться у французов.
Взявши из его конвоя трубача Черниговского драгунского полка, поехал я к передовой цепи, состоящей из конных егерей, которая по сигналу моего трубача остановилась, и ко мне подъехал полковник 1 конно-егерского полка. На вопрос его я отвечал, что имею поручение от начальника нашего авангарда, генерала Милорадовича, к королю Неаполитанскому.
Меня проводили к командовавшему аванпостами, генералу Себастиани, который спросил, чего я желаю. Услыша, что имею поручение к королю Неаполитанскому, отвечал, что все равно могу ему сообщить. На отзыв мой, что не имею приказания адресоваться к нему и не смею никому передавать моего поручения, кроме короля Неаполитанского, к которому послан, генерал Себастиани приказал вести меня к Мюрату.
Проехав мимо 5 кавалерийских полков, стоявших развернутым фронтом «ан эшикьэ», перед пехотными колоннами увидел я Мюрата, блестяще одетого, с блестящею свитою.
По приближении моем приподнял он свою шитую золотом с перьями шляпу, и, когда подъехал к нему я, был окружен его свитою. Тут он закричал, чтобы нас оставили, и, по удалении свиты, положа руку на шею моей лошади, сказал мне: «Господин капитан, что вы мне скажете?»— вероятно в ожидании, что я имею гораздо важное поручение.
Подавши ему записку, присланную из главной квартиры, я сказал, что генерал Милорадович, будучи уверен, что ему приятно будет занять столицу своих неприятелей целою, требует, чтобы, не беспокоя наш арьергард, он дал нам пройти, иначе генерал Милорадович решился драться в Москве и перед Москвой до последнего человека и, вместо Москвы, уступит развалины, не оставя камня на камне; для того бы король приказал остановиться французской колонне, готовой вступить в Москву, кажется, чрез Калужскую заставу.
На первое Мюрат лишь отвечал, что «напрасно поручать больных и раненых великодушию французских войск; французы в пленных неприятелях не видят уже врагов», а на второе сказал, что ничего не может решить без Наполеона, к которому и был я тотчас отправлен с адъютантом его; но, проехавши около 200 шагов, прискакал за мною офицер свиты Мюрата с приказанием воротиться к нему. А увидя меня, сказал, что, желая сохранить Москву, решается сам согласиться на предложение генерала Милорадовича и пойдет так тихо, как нам угодно, с тем только, чтобы Москва занята была французами в тот же день. А когда я отвечал, что генерал Милорадович будет на это согласен, тогда он послал приказ всем передовым цепям остановиться и прекратить перестрелку; меня же спро¬сил, знаю ли я Москву, и на ответ мой, что я уроженец московский, просил сказать жителям Москвы, чтобы они были локойны, что им не только никакого вреда не сделают, но никакой контрибуции не возьмется и всячески будут стараться о их безопасности.
Спрашивал также, не оставили ли Москвы жители, где граф Ростопчин? Я отвечал, что, быв беспрерывно в авангарде и в делах, ничего ни о Москве, ни о графе не знаю. На вопрос же, где теперь наш император, о котором по службе моей в гвардии я должен знать, ответ мой был, что хотя я служу в гвардии, но как бригада наша все время от Вильны в авангарде, то мне неизвестно местопребывание императора, который часто бывает при армии (я не смел сказать, что император в Петербурге, не знавши расположения нашей армии и опасаясь, по молодости лет и неопытности своей, что французы могут послать корпус на Санкт-Петербург). Потом он спросил, где великий князь Константин Павлович, на что я отвечал, что его нет, кажется, теперь при армии. Тут Мюрат мне рассказывал, что уважает императора Александра, бывши даже связан дружбою с великим князем, и очень жалеет, что по обстоятельствам должен воевать против них.
Спросил также, много ли наш полк потерял? Я отвечал: «Не может быть без потери, находясь почти ежедневно в сражении».— «Тяжелая война!» — говорит мне. «Мы деремся,— сказал я,— за отечество и не примечаем тягости войны».— «Отчего не делают мира?» — прибавя тут по своей привычке солдатское выражение. Я отвечал, что это должно быть ему известнее, что, по моему мнению, никоторая армия еще не разбита и никоторая не может похвалиться совершенно победою. Он улыбнулся и, сказав: «Пора мириться», предложил, не хочу ли я закусить? Поблагодарив его, я отвечал, что мы в совершенном избытке всего и что они так поздно начинают день, когда мы пообедали. Повторя мне еще уверение о старании, которое приложит к сбережению Москвы, и о почтении к генералу Милорадовичу, поручил ему сказать, что если согласился на его предложение, то единственно из уважения только к нему. Потом отпустил меня.
В сопровождении того же полковника 1 конно-егерского полка я ехал маленьким галопом и, чтобы более продлить время, просил позволить мне полюбоваться двумя поль¬скими гусарскими полками. Провожавший меня полковник согласился проехать со мною по фронту этих полков. Но, заметив, что я тихо галопирую и что мы много теряем времени, просил меня пустить лошадь в полный галоп. Я должен был согласиться на это и, проехавши французскую цепь, подъехал к командующему нашей цепью, лейб-гвардии Казачьего полка полковнику Ефремову. Объявив ему, что Мюрат согласен тихо идти за нашими казаками, поскакал к Милорадовичу, который подходил уже к Яузе.
Когда я рассказал Милорадовичу разговор мой и ответ Мюрата, сказав: «Видно, они очень рады занять Москву»,— он послал меня опять предложить Мюрату, в дополнение условия его, заключить перемирие до 7 часов следующего утра, чтобы могли свободно из Москвы выйти все наши обозы и остальные, в противном случае он останется при своем прежнем решении, будет драться в Москве.
Воротясь, я нашел близ Драгомиловской заставы Мюрата, который ехал вслед за своей передовой цепью, смешавшейся с нашими казаками. Приняв меня очень ласко
во, он беспрекословно согласился на это предложение, но с тем, что все не принадлежащее армии будет оставлено; потом спросил меня, сообщал ли я жителям Москвы, что они могут быть в совершенной безопасности? Хотя, поистине, я не думал и не с кем было в Москве говорить об этом, но должен был уверить Мюрата, что исполнил его поручение.
Возвратясь к Милорадовичу и передав ему согласие Мюрата, когда мы совсем вышли из опустевшей Москвы, где только в церквах толпился народ, и, отойдя 4 версты по Рязанской дороге, остановились, Милорадович послал меня к его светлости, главнокомандующему князю Кутузову, с донесением, что при отступлении из Москвы потери не было.
Дорога и поля были загромождены экипажами. Тысячи карет, колясок, фур, телег теснили друг друга, спеша от неприятеля. Между полковыми обозами и подводами с нашими ранеными, партиями пленных я с трудом мог добраться до главной квартиры, расположившейся по Рязанской дороге в селении Панках, и приехал туда уже в сумерки.
Полковник Кайсаров, к которому явился я, пошел сперва доложить обо мне Светлейшему и потом представил ему. Я нашел его в крестьянской избе, в сюртуке, сидящим за длинным столом, на конце которого сидел генерал Беннигсен. Когда я донес об отступлении нашем через Москву, он расспрашивал меня о Мюрате, что он говорил, и даже подробностях его истинно театральной одежды; удостоил благодарить меня как за исполнение поручения, так и за ответы мои Мюрату, велел записать мое имя, генералу Милорадовичу объявить его благодарность, сказав, что он остается тут дневать завтра и потому бы Милорадович держался с арьергардом.
Возвратясь очень поздно к последнему, я разбудил его и сообщил ему благодарность и приказание главнокомандующего. Милорадович был, казалось, в затруднении держаться слабым арьергардом, если бы неприятель вздумал на нас напирать.
По исполнении, таким образом, моего поручения возвратился я к своему эскадрону. Но слышал, что наш герой нашелся еще раз исполнить приказание главнокомандующего без кровопролития. Узнав от меня, что аванпостами командует Себастиани, которого Милорадович знал по случаю проезда его из Константинополя чрез Бухарест, он сам поехал к неприятельским аванпостам, спросил генерала Се-бастиани и, обрадовавшись друг другу, предложил ему не проливать крови в день их свидания, и что он так отступит 4 версты. Не смею утверждать справедливости этого, быв тогда во фронте, а не при Милорадовиче, но знаю, что мы точно отступили с арьергардом 4 версты, продневали без сражения и даже целый день не садились на лошадей, а на следующее утро начали опять отступление с бою.

Сообщение отредактировал Ульянов - 9.4.2009, 15:07

[Ульянов]

Н. Н. Раевский
Бородино


...Немного занимательного могу я сказать относительно действий моих в сей кровавой битве. Я имел в моем распоряжении только 16 батальонов, ибо два из моих полков, под командою графа Воронцова, как мне помнится, были посланы в лес, а два другие, как я выше сказал, отправлены были во внутрь России для укомплектования. Отряд мой поставлен был в две линии; правое крыло опиралось на недоконченный редут, который после сохранил мое имя, а левое по направлению к деревне Семеновской. Напрасно говорит генерал Бутурлин, что конница меня поддерживала: первая линия моя стояла в овраге, а вторая на отлогости холма, на вершине коего находился корпус генерала Дохтурова. В редуте моем было место только для артиллерии, позади коей начинался овраг, означенный на карте, и в коем стояла моя первая линия. Получив по собственной моей неосторожности за несколько дней пред сражением сильную рану в икру ноги штыком от ружья, лежавшего на телеге, я едва только в день битвы мог быть верхом, и то с несносною болью, которая принудила меня сойти, наконец, с лошади и стоять пешим в редуте.
Князь Багратион предуведомил меня, что он будет брать подкрепления из второй моей линии, и вместо некоторой части оной взял при начале дела почти всю линию.
Видя тогда, что первая моя линия, оставшись без подпоры, не может противустать с успехом неприятелю в растянутом построении, я свернул оную в колонны, не выходя из оврага, дабы деятельнее защищать редут помощью противудвижений. Она расположена была следующим образом: 4 батальона 12-ой дивизии под командою генерала Васильчикова поставил я на левом и 4 батальона 26-ой дивизии под командою генерала Паскевича на правом крыле, с повелением в случае атаки редута неприятелем идти и ударить на него с обоих флангов. Вскоре потом подошли ко мне два батальона 19-го егерского полка под командою генерала Вуича, кои поместил я в том же овраге позади редута. Ссылаюсь в этом на реляцию, поданную мною после сражения, и хотя за неимением документов я пишу теперь на память, однако ж не страшусь противоречия самому себе, ибо всегда говорил истину. С самого утра увидел я колонны неприятельской пехоты против нашего центра, сливавшиеся в огромную массу, которая, пришед по¬том в движение, отделила сильную часть от себя, направившуюся к моему редуту. Колонна сия шла ко мне косвенно, и сражение завязалось спустя три четверти часа после атаки, направленной против князя Багратиона. В эту-то минуту генерал Коновницын приглашал меня в Семеновское, по случаю полученной князем Багратионом раны. Я отвечал ему, что не могу отлучиться, не отразив прежде атаки, направленной против меня, и просил его действовать до прибытия моего сообразно с обстоятельствами, прибавив, что не замедлю явиться к нему в Семеновское. Действительно, это была решительная минута, в которую я ни под каким предлогом не мог оставить моего поста. По приближении неприятеля на выстрел моих орудий пальба началась, и дым закрыл от нас неприятеля, так что мы не могли бы видеть ни расстройства, ни успехов его. После вторых выстрелов я услышал голос одного офицера, находившегося при мне на ординарцах и стоявшего от меня недалеко влево; он кричал: «Ваше превосходительство, спасайтесь!» Я оборотился и увидел в шагах пятнадцати от меня французских гренадеров, кои со штыками вперед вбегали в мой редут. С трудом пробрался я к левому моему крылу, стоявшему в овраге, где вскочил на лошадь, и, взъехав на противоположные высоты, увидел, как генералы Васильчиков и Паскевич, вследствие данных мною повелений, устремились на неприятеля в одно время; как генерал Ермолов и граф Кутайсов, прибывшие в сию минуту и принявшие начальство над батальонами 19-го егерского полка, ударили и совершенно разбили голову сей колонны, которая была уже в редуте. Атакованная вдруг с обоих флангов и прямо, французская колонна была опрокинута и преследуема до самого оврага, лесом покрытого и впереди линии находящегося. Таким образом, колонна сия понесла совершенное поражение, и командующий ею генерал Бонами, покрытый ранами, взят был в плен. С нашей стороны граф Кутайсов убит, а Ермолов получил в шею сильную контузию. Я полагаю, что неприятель сам причиною своей неудачи, не устроя резерва для подпоры колонны, шедшей на приступ.
Никогда не только Корф, ни же один кавалерист, не помогал пехоте в сем случае: это погрешность в истории Бутурлина. После сего успеха я приказал привести на батарее все в прежний порядок, а сам отправился в Семеновское, где нашел Коновницына, Сен-Приеста и генерала Дохтурова, заступившего место князя Багратиона. Сен-Приест получил сильную контузию в грудь в то время, когда князь Багратион был ранен. Не имея там никакого дела, я воз-вратился в мой редут; но застал уже в нем егерей под командою генерала Лихачева. Корпус мой так был рассеян, что даже по окончании битвы я едва мог собрать 700 человек. На другой день я имел также не более 1 500. Впоследствии сей корпус в другой раз был укомплектован; но тогда нечем уже было действовать.Я был возле Барклая в то время, когда пьяные неприя-тельские кирасиры скакали между нашими кареями без пользы и без цели; прогоняемые ружейным огнем, они то скрывались в овраг, то снова появлялись около кареев. Вообще натиски неприятельской кавалерии были в сей день весьма нерешительны.
С самого прибытия князя Кутузова в армию я не мог явиться к нему за раной в ноге, о коей я упомянул выше; будучи же теперь свободный и без команды, я к нему отправился. В это время позиции наши были еще за нами; огонь неприятельский начал ослабевать, но артиллерия наша нуждалась в зарядах. С сими известиями я прибыл к фельдмаршалу. Он принял меня ласковее обыкновенного, потому что за минуту до меня кто-то представил ему дела наши весьма с дурной стороны. Надобно сказать, что, быв еще гвардии поручиком, я начал военную мою службу в турецкую кампанию под начальством фельдмаршала князя Потемкина и находился при особе Кутузова, о чем он всегда вспоминал благосклонно и во всяком случае оказывал мне особое благорасположение. Он сказал мне: «Итак, вы думаете, что мы не должны отступать».
Я отвечал ему, что, напротив, мне кажется, нам должно атаковать завтра неприятеля, ибо в делах нерешенных упорнейший всегда остается победителем. Это было не хвастовство с моей стороны, может быть, я обманывался, но я именно так думал во время сего разговора. Князь Кутузов тогда же, в присутствии его высочества герцога Александра Виртембергского, начал диктовать адъютанту своему Кайсарову план завтрашней атаки, а мне приказал немедленно пересказать об оной изустно генералу Дохтурову. Я бросился выполнить сие повеление, в намерении сверх того, известить об этом и все наши линии, зная совершенно, какое действие произведет известие сие на дух войск наших. Проезжая к левому флангу армии, я видел генерала Васильчикова с Литовским гвардейским полком в упорном бою с неприятелем. Сей полк особенно отличился в сем случае. Генерал Васильчиков, не имевши никакого дела на правом, перешел на левое крыло, где была тогда самая жаркая битва. Извещая о сей, может быть, неизвестной черте его рвения и храбрости, я руководствуюсь единою истиною...

[Burghardt]

малое знание даёт ложное чувство собственной значимости

а великое? )))

Не знаю,не обладаем таковым .

Во многой мудрости много печали, и кто умножает знание, умножает скорбь...
)))

[Белов-Семеновский]

Интересно, согласно Раевскому Багратиона ранили в первой же атаке на флеши?
Еще понравился момент - "...я приказал привести на батарее все в прежний порядок, а сам отправился в Семеновское<...>Не имея там никакого дела, я возвратился в мой редут; но застал уже в нем егерей под командою генерала Лихачева. Корпус мой так был рассеян...
Т.е. просто бросил свой корпус и пошел...

Сообщение отредактировал Белов-Семеновский - 10.4.2009, 8:47

[Ульянов]

"...я приказал привести на батарее все в прежний порядок, а сам отправился в Семеновское

не совсем так.. У него же зона ответственности была от батареи до Семеновской - вот и поехал обозреть... Только прикрыть эту зону и в начале боя было нечем, а после штурма батареи - и вовсе никого не осталось.... Вообще, судя по описанной им первоначальной диспозиции, пустовато было между батареей и деревней... Правда, уже начинали 4-й корпус и гвардия выдвигаться на это место, но несколько в глубине..

Сообщение отредактировал Ульянов - 10.4.2009, 10:39

[Ульянов]

С.Г.Волконский

Мой быт служебный, общественный был подобен быту моих сослуживцев, однолеток: много пустого, ничего дельного. Кичились быть хорошими фронтовиками, хотя по опыту видели во время войны, что не в этом дело в военном ремесле. Книги, забытые, не сходили с полок; одним я теперь горжусь былым временем — это общий порыв молодежи всех слоев, желание отмстить французам за стыдное поражение наше под Аустерлицем и Фридландом.
Это чувство так было сильно в нас, что мы оказывали ненависть французскому посланнику Коленкуру, который всячески старался сгладить это наше враждебное чувство светскими учтивостями. Многие из нас прекратили посе-щения в те дома, куда он был вхож. На зов его на бал мы не ездили, хотя нас сажали под арест, и между прочими нашими выходками негодования было следующее.
Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности.
Что же мы сделали? Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества.
Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, «fouette cocher»*. На другой день — жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу,— кто был в санках, и я в том числе...


Он же:

Жизнь общая в Вильне, до начала военных действий, была просто столичная по наружности, а сосредоточение около Вильны многих корпусов войск было поводом многих смотров. Армия была в отличном строевом положении, и в войсках от генерала до солдата всякий ждал с нетерпением начала военных действий. В тот год праздник пасхи застал нас в Вильне и был празднован по обычаю русскому и церковной службой, и съездом во дворец, и это приводит мне на память маленький анекдот, довольно ничтожный, но некоторым образом выказывающий странную любовь царя даже из религиозного обряда делать, как бы ска¬зать, театральное, вахтпарадное представление. К известному часу перед полночью, в день пасхи, все чины царской свиты, многие чины военные и гражданские, имеющие право на дворцовый этого дня вход, и многие местные поляки и польки, допущенные на эту церковную службу, собрались во дворец. Я и товарищ мой Лопухин опоздали к назначенному часу, а как мы обязаны были находиться в той комнате, где свита государева его ждала, то, боясь встретить государя, для избежания оного, хотели пробраться
через церковь домашнюю, удобный для нас вход, чтоб добраться до нашего места. Но едва подошли к церкви по заднему ходу, как у дверей видим: придворный лакей воспрещает нам взойти в церковь. На спрос наш, почему? он нам отвечал: «Нельзя, там государь».— «Да что же он там делает, ведь служба не началась?» На это он отвечал нам: «Делает репетицию церковного служения». Мы — дай бог ноги и, будучи уверены, что не встретим государя и не подвергнемся выговору, скорей туда, где было наше место, через главный ход для всех.

[Ульянов]

Одно обстоятельство, о котором в общих описаниях этого времени, кажется, не означено и о котором молва была в весьма малом кругу, но которое между тем заслуживает некоторой значительности, это поручение, данное полковнику Толю: тайно видеться с князем Иосифом Понятовским, командовавшим тогда одним из корпусов наполеоновской армии. Не могу заверить, чтоб мой рассказ об этом был в сущности своей совершенно справедлив, но о том в близком мне кругу было говорено, а я передаю, что слышал. Толь был послан, переодетый в партикулярное платье, к Понятовскому с тем, чтобы заверить его, что государь имеет намерение восстановить Польшу и что, если он, Понятовский, согласится оставить Наполеона и тем увлечет за собою и польское войско, имевшее полное доверие к нему, Понятовскому, то Александр провозгласит его королем Польским, выставляя это не за измену, но за содействие его к восстановлению отечества. Ответ Понятовского был отрицательный, и он сказал Толю, что благодарит государя за намерение, но что честь ему не позволяет принять предложение, а в удостоверение уважения и признательности к государю, он не даст гласности всему этому,— и Толь возвратился.

[Ульянов]

Преследование французов....

Вслед за французами показался и Платов со своими полчищами, и весь наш отряд поступил в его команду. Платов, знавший меня, приказал мне, чтобы мой отряд шел с его полчищами. Он сам ехал в санях и посадил меня на облучок оных, и так он и все войско прибыли к Смоленску, в который входили все соединенные корпуса французской армии. Вы¬теснить французов из Смоленска было ему не по силам, но он бы лучше сделал не останавливаться в виду Смоленска, а опередить отступление французов и, при большой силе его отряда, затруднить их отступление по дороге к Дубровне. Но Платов стал бивуаком под Смоленском, тревожа только французов не спереди их, а с тыла.
Тут я при нем пробыл целую ночь и был свидетелем того, что грустно мне передавать о нем. Не отнимая заслуг его в эту войну, я должен сказать, что он многое упустил по невоздержанности своей. Став на бивуаке, он приказал себе подать горчшцной, т.е. водки, настоянной на горчице, и, выпив порядочную чапарочку, огруз и заснул. Отрезвившись немного, он велел себе подать другую, опять отрезвившись, велел подать третью, но уже такого размера, что свалился, как сноп, и до утра проспал; и поэтому уже пропустил время к распоряжению, дал время французам беспрепятственно продолжать свое отступление и, вступив в Смоленск, захватил только отсталых; а между тем, занятие Смоленска по реляциям поставлено как значительный его подвиг. Мой отряд, по малочисленности его в сравнении с огромной численностью отряда Платова, просто был каплей воды в море, и я не имел возможности действовать независимо. Я изложил Платову, что имею для действия особое назначение от отрядного моего начальника и вследствие этого должен оное привести в действие, на что получил согласие Платова; велел своим казакам сесть на коней и, расспросив у проводника прямой тракт проселочный на Бабиновичи, пустился в это направление. Указанный мне проселок просто был пешей тропинкой чрез дремучий лес, весьма затруднительной для конной, даже одиночной, езды, так что я с моими казаками, почти лежа на шее лошади, прошли этим лесом несколько часов, и пришли мы в Бабиновичи, как лошади, так и казаки, весьма уставшими. В Бабиновичах я не застал французов, но был встречен радушно жителями евреями. Тут я узнал, что в полперехода от Бабиновичей, в деревне Неклюдовой, стоял обоз французский, а именно — казна Наполеона. Захватить его было бы славное дело, но я полагал, что по усталости лошадей и людей двинуться туда было бы им не по силам. Собрал отряд и объявил им, что там будет хорошая пожива. Слово «казна» возымело магическое действие на моих казаков. " «Ведите нас туда»,— в одно слово от всех. Пошли, но, прибыв туда, узнали, что накануне уже выступил этот обоз и что мы его не догоним. Казаки жалели о неудаче, но я, признаюсь, был доволен. Если бы удалось захватить казну, то взять что-либо себе было бы не сходно с моими пра¬вилами и беззаконно; предоставить же полное пользование оной отряду — также было бы беззаконно, да и с кишенью полной худ был бы казак в бою; отдать все в казну — того и смотри, что при приеме сделали бы еще на меня начет, да, притом, это понудило бы меня остановиться, сдавать приемщикам и охранять от похищения; словом, не взяв казны, я охранен был от забот.

[тень]

Всё-таки у классиков ,порой, странный вкус на цитаты .

[Ульянов]

Хм... а что в них странного? )))

[тень]

Хм... а что в них странного? )))

Пока сформулировать не берусь .Будем ждать развития темы .

[Ульянов]

Просто вытаскиваю моменты, которые лично мне кажутся живыми и интересными)))

[Антон1]

Всё-таки у классиков ,порой, странный вкус на цитаты .

Согласитесь, интересно же узнать про горчшцную Платова и «покушение» на казну.


«пьяные неприя-тельские кирасиры скакали между нашими кареями без пользы и без цели»
Читая отрывок Раевского о Бородино, задался вопросом, а атаковать на завтра это был «пиарход» Кутузова или все ж помышлял он навалиться на супостата, но позднее передумал, когда узнал о больших потерях.

[Ульянов]

Волконский

Вместе с движением на Дмитровск получено было из нашего авангарда донесение, что его теснит неприятель и, ожидая, что при превосходстве его мы должны будем оставить Клин и отступить в направлении на Тверь, где сформировалось уже ополчение, данное под начальство Винценгероде, и как общей нашей целью было при каждом отступлении истреблять всякие запасы продовольственные, то поручил мне Винценгероде истребить винный подвал заранее, чтоб, в случае с бою оставления Клина, не дать повод отступающему отряду к беспорядку. Я взял несколько казаков, взошел в подвал, отколотил все втулки бочек, по штофам — сабельными ударами, и признаюсь, все это делал с восторгом, ненавидя с давнего времени, как теперь, это поползновение к разврату продажею питей народу. Тут так удачно все было исполнено, что просто было вина в подвале по колено, а вместе с тем и капли никому не попало в рот. Я упоминаю об этом антикабацком подвиге, потому что в 1817 году, то есть пять лет по истечении события, получил я запрос из Московской казенной палаты, чтобы дать отчет, почему я решился на такой поступок, принесший столь значительный убыток казне и имел ли я в оправдание письменное на то повеление, которое и обязывали меня представить в оригинале. Само собою разумеется, что я отвечал, что я за действия в пользу тогдашних обстоятельств не обязан никаким отчетом; что этого требовали военные обстоятельства; что в военное время исполняешь и словесные приказания, а письменных не имел, и что ежели мой ответ для палаты неудовлетворительный, то пусть снесутся с господином корпусным ныне командиром, ген. от кавал. бароном Винценгероде, который не только не будет им отвечать, но представит государю императору неуместное требование Московской казенной палаты. Не знаю, чем это все кончилось, но, по крайней мере, меня уже не тревожили.



и еще Волконский


Во время нашего пребывания в Клину были происшествия, не в прямой связи с военными действиями, но заслуживающие повествования.
На наши аванпосты явился из Москвы, переодетый в платье купчика, тогдашнего Литовского гвардейского полка обер-офицер Оде-де-Сион (Aude de Sion), воспитанный в Пажеском корпусе и сын надзирателя классов в этом заведении. Этот молодой человек мне хорошо был знаком и из нашего авангарда был препровожден к Винцен-героде. При явке его он объяснил, что он был захвачен в плен и нашел возможность, переодевшись купчиком, бежать из Москвы и просил быть доставленным в главную квартиру армии, так как состоял до плена в бессменных ординарцах при генерале, бывшем главнокомандующем, Барклае-де-Толли. По прежнему знакомству с ним, я его до отправления, куда он желал, приютил к себе, но и теперь помню, что костюм его в виде купчика как-то щегольством своим обратил мое внимание, и про себя я думал, что для удобства побега скорее и удобнее бы было, для избежания подозрения от французов, переодеться просто в мужицкое платье. Он так щеголевато был переодет, что казалось, что он готовится играть роль купчика на театре. Молодой Оде-де-Сион был отправлен в главную квартиру всей армии, и вскоре мы узнали обстоятельство, весьма невыгодное для него: пойманный французский шпион, уличенный в этом, был осужден быть расстрелянным и, при шествии на смертную казнь, он, увидев Оде-де-Сиона, из расчета ли или по другим неизвестным мне причинам, сказал: «Вы ведете меня на казнь, но вот,— указывая на Оде-де-Сиона, — также шпион, как и я, но еще вдобавок и в русском мундире». Само собою разумеется, что эти слова должны были навести подозрения на молодого человека. Он был подвержен следствию; уличен он не был, но, однако ж, были поводы к подозрению, и он был выслан из армии в Петербург к отцу своему под надзор. Сказывали мне потом, что много ему помогло заступничество Барклая-де-Толли, сын которого тогда воспитывался в Пажеском корпусе и был поручен отцом отцу Оде-де-Сиона; его виновности не утверждаю, но рассказываю то, что слышал.

Другое обстоятельство, и довольно замечательное, это прибытие на наши аванпосты, под парламентерским от французов флагом, действительного статского советника Яковлева. Прибыв и явясь к Иловайскому, он требовал немедленной отсылки к генералу Винценгероде, имея, как он говорил, важное сообщение ему для передачи государю.
Прежде, нежели объяснять то, что случилось, надо объяснить, что Яковлев был тесно знаком с Винценгероде: оба они были во время Суворовской кампании в Италии при великом князе Константине Павловиче; и еще объяснить надо, что Винценгероде, по созвучию имен Вейроде, тогдашнего генер[ал]-квартир[мейстера] австрийской армии при Аустерлице, неправильно был подозреваем в передаче Наполеону плана, предпринятого для Аустерлицкого сражения. Не последнее обстоятельство в деле, принимающем какой-то тайный вид,— охранить себя гласностью свидания, как мерою осторожности, и поэтому, дав знать Иловайскому, чтоб Яковлев был представлен в Клин, Винценгероде приказал приближенным при нем, в том числе и мне, быть свидетелями его свидания с Яковлевым. По прибытии сего последнего, нас несколько человек было в комнате, занимаемой Винценгероде.
Яковлев, вошедши, по обыкновению приветствовал, как знакомый, коротко и сказал Винценгероде, что он имеет необходимость переговорить с ним глаз на глаз; но Винценгероде ему отвечал, что все присутствующие так близки ему и так пользуются полным его доверием, что ему нечего опасаться говорить при нас и что даже он требует, чтоб тайна, которую он имеет сообщить ему, была высказана при нас.
Тогда Яковлев объявил ему, что оставался больным в Москве при занятии города французами. Наполеон, имевший о нем сведение, как о брате бывшего русского посланника при короле Вестфальском в Касселе, вызвал его к себе и поручил ему для передачи русскому императору от себя письмо, и вместе с тем выразил, что он, Наполеон, желает войти в переговоры о замирении с императором Александром и что передачу письма и этого поручения передал ему, Яковлеву, как известному ему дипломату.
Едва только кончил это сообщение Яковлев, Винцен-героде ему сказал: «Хотя мы и старые знакомые, но должен я вам сказать, что объявленное вами заставляет меня действовать с вами не как старый знакомый, но как лицо, обязанное служебным долгом. Мое одно присутствие охраняет вас от заслуженного вами поругания присутствующих господ. Предложение к миру не может прилечь к сердцу ни государю, ни кому из его верноподданных, и поэтому письмо, вам врученное, перешлю к государю, но вместе и вас арестованным. Вот все, что я могу вам сказать на ваше извещение, и, как старый ваш знакомый, сожалею, что вы приняли таковое поручение».

Как я заведовал письменными делами при Винценгероде, исправляя должность дежурного штаб-офицера по отряду, то Винценгероде приказал мне приготовить к безотлагательному отъезду фельдъегеря, послав собственноручное донесение государю императору, и вместе с тем велел назначить офицера и конвойных для отправки арестованным Яковлева также на курьерских.
Впоследствии я узнал, что государь отправил, не распечатавши, письмо Наполеона к Кутузову для возвращения в том же виде на французские аванпосты, а по прибытии Яковлева в Петербург его прямо повезли в Петропавловскую крепость, где подвергли его следствию тайному, после которого Яковлев был отправлен в свои деревни под надзор местной полиции, и запрещен ему был въезд в обе столицы.

И вот такое его мнение о труде Бутурлина


...поездка моя совершилась удачно, что не приписываю нимало моей распорядительности, а просто счастливым обстоятельствам и некоторой стойкости моей не предаваться побочным внушениям; в главной квартире государя полагали, по сведениям, полученным о быстрых наступательных движениях французской армии, что я непременно должен был попасться в руки неприятеля; вслед за мной, с тем же поручением, отправлены были к князю Багратиону флигель-адъютант полковник Александр Христо-форович Бенкендорф, а вскоре после него генерал-адъютант барон Винценгероде, но оба они прибыли уже не в Бобруйск, а, сколько упомню, в Быхов.

Не могу не высказать, как обыкновенно историографы современных событий в рассказах своих часто, под влиянием побочных обстоятельств, искажают истину. Дмитрий Петрович Бутурлин в истории войны 12-го года приписывает мою поездку в Бобруйск брату моему Никите, а причина этой немилости ко мне та, что во время редакции его записок я был уже в Сибири. История его, большей частью, кроме искажений многих обстоятельств и событий, есть панегирик живым, в силе при дворе состоящим во время редакции его записок, и очень часто хула несправедливая о тех, которые были в немилости или от которых, как от умерших, не ожидал он себе поддержки и не боялся возражения.


Сообщение отредактировал Ульянов - 15.4.2009, 12:32

[Ульянов]

А.С.Шишков

...меня удивляло, что великий князь Константин Павлович, приехав на короткое время в Вильну, остановился в каком-то об одной комнате домике. Мы пришли к нему и должны были стоять на дворе, покуда нас позовут. В это время, в продолжение более часа, вводили к нему, человек по человеку, несколько солдат с оружиями. Я не мог иного себе представить, как то, что он увещевает их быть храбрыми, стоять твердо, смыкаться, не разрывать рядов; наставляет, как проворнее заряжать ружье, не торопясь целить метко, или тому подобное. Но когда позвали меня к нему, то увидел я совсем иное: он показывал им, в каком положении держать тело, голову, грудь; где у ружья быть руке и пальцу; как красивее шагать, повертываться, и другие тому подобные приемы, часто с переменою мыслей переменяемые и всегда связывающие человека, отъемля у него ловкость и свободу движения. Как! думал я, то ли теперь время, чтоб заниматься такими пустыми мелочами? Казалось, великий князь угадал мою мысль, потому что, взглянув на меня, сказал мне: «Ты, верно, смотришь на это, как на дурачество?» Вопрос сей так смутил меня, что я, ничего не отвечая, только низко поклонился




Между тем, по недостатку хороших жилищ в Свенциянах, отвели мне ночлег в жидовском грязном и вонючем кабаке. Ввечеру государь прислал ко мне бумагу на немецком языке, с тем чтоб я, как можно скорее, перевел ее по-русски. Она была вся измарана, содержала в себе первые известия о бывших с неприятелем стычках, также о положении нашем и посылалась с курьером в Петербург, для напечатания в ведомостях. Сочинитель ее был вышеупомянутый пруссак Фуль. С трудом мог я разобрать худо написанную бумагу сию и нашел ее больше удобной произвесть в народе нашем уныние, нежели подать надежду и ободрение; ибо Наполеон изображался в ней непобедимым, сила его — непреодолимою, и что мы должны были впустить его в свои пределы, не имея никакой возможности воспрепятствовать ему в том, и проч. Похвала сия неприятелю и великим силам его, а особливо при начале с ним войны и для первого известия, показалась мне весьма несовместной и могущею породить худые толки. По сей причине решился я написать свое коротенькое известие и побежал тотчас к государю, чтоб объяснить ему мое мнение; но он взял сторону немецкой бумаги и настоял, чтоб скорее перевести ее: «Курьер,— примолвил он,— готов, и хотя скоро уже полночь, однако ж я стану дожидаться и не лягу спать, покуда его не отправлю». Не смея больше противоречить, возвратился я в свою корчму и принялся переводить бумагу. Читатель да простит мне маленькое описание тому состоянию, в каком я в это время находился. Корчма, или с земляным полом кабак, который отведен был для меня, состоял из двух горниц, одной большой и другой маленькой, где в углу стояла худая кровать с приставленным подле ней, к стене, деревянным столиком, едва могшим поместить на себе чернильницу, сальную свечу и мою бумагу. Тут, трудясь над неприятным переводом, сидел я на треножном стуле, против маленького окошка, к которому поминутно, один за другим, приходили солдаты стучать, чтоб им отперли двери кабака; так что я всякий раз принужден был вскакивать со стула и каждому из них во все горло кричать: «Поди прочь! здесь стоит генерал!» Мало сего: сверху беспрестанно падали на бумагу мою тараканы, которых я, пиша с торопливостью, каждый раз должен был отщелкивать. К сим досадам присовокуплялась еще та, что хотя дом, где остановился государь, и недалеко отстоял от меня,— не более семидесяти или осмидесяти сажень,— однако ж надлежало туда ночью, в дождик, по грязной улице бегать. Я перевел кое-как немецкую данную мне бумагу: иное из нее выпустил, иное сократил, иное переменил и, оконча, спешил представить ее на утверждение. Я нашел государя, сидящего еще на том же месте, на котором его оставил. Я сказал ему, что сделал некоторые перемены, и прочитал бумагу. Он оставил ее у себя и меня отпустил.

я всякий раз принужден был вскакивать со стула и каждому из них во все горло кричать: «Поди прочь! здесь стоит генерал!»

а вы говорите, порядок )))))

[тень]

А что-нибудь позитивное попадалось?

[Ульянов]

А что-нибудь позитивное попадалось?

я пишу для ГРАМОТНЫХ пользователей)))) хорошее мы с Вами и так знаем)))

[тень]

А что-нибудь позитивное попадалось?

я пишу для ГРАМОТНЫХ пользователей)))) хорошее мы с Вами и так знаем)))

Не могу вполне согласиться.

История показывает,что хорошее периодически надо повторять,дабы оно не было предано забвению.
И долг классика как раз сеять доброе и вечное .

[Ульянов]

Суть в том, что радужные реляции можно прочитать где угодно))) А вот не совсем приятные моменты - далеко не везде)))

На мой взгляд, русскую армию нужно "оживлять", будить к ней интерес, - а этому более всего способствуют всякие нестандартные, пусть и кривоватые, моменты))) Время "богатыри - не вы" и "взвейтесь, соколы, орлами", ИМХО, прошло... Пропаганда должа быть более гибкой и человечной)))

Сообщение отредактировал Ульянов - 16.4.2009, 13:58

[тень]

Суть в том, что радужные реляции можно прочитать где угодно))) А вот не совсем приятные моменты - далеко не везде)))

На мой взгляд, русскую армию нужно "оживлять", будить к ней интерес, - а этому более всего способствуют всякие нестандартные, пусть и кривоватые, моменты)))

Надо идти к золотой середине.А когда больше "чёрненького" чем "беленького" - то это начинает напоминать историю мистера Фёста и мистера Секонда из "Человек с бульвара капуцинов".Вроде бы оба кино крутят - а эффект разный.

Получается,что вся "жизнь" и "живость" должна состоять из пьянок,глупости, взаимных "подсиживаний" и случайных стечений обстоятельств.