Англо-шотландские баллады (Робин Гуд и др.) Опции

[lengu]

http://www.lib.ru/CULTURE/LITSTUDY/history_of_english_litereture1_1.txt Еще сложнее вопрос о происхождении баллад: хотя он издавна служит предметом оживленных споров исследователей, его в значительной степени, следует считать темным и поныне. Нужно думать, что ранее XIII в. в Англии баллад еще не существовало; попытки отдельных ученых узнать фрагменты их в некоторых случайно сохранившихся записях XII-XIV вв. не привели к бесспорным результатам. Однако, мы имеем свидетельства, что уже в XIV столетии существовали "баллады" в прямом смысле, этого слова как в Шотландии, так и в Англии. Барбор в своем "Брюсе" приводит рассказ об одной битве шотландцев с англичанами на том основания, что девушки поют о ней каждый день; повидимому, речь здесь идет о хоровых песнях-балладах, сложенных по поводу памятных исторических событий. Другое, еще более важное, указание находится в "Видении о Петре Пахаре", где Леность хвалится тем, что хотя она и не очень тверда в знании церковных молитв, но зато знает "песни о Робине Гуде и Рандольфе, Графе Честерском". Это первое упоминание в памятнике письменности популярнейшего из героев английских баллад: следовательно, баллады о Робине Гуде известны были в Англии уже в XIV в. Из ряда других аналогичных свидетельств мы заключаем, что во второй половине этого столетия баллады различных типов и различного происхождения пользовалась в Англии и Шотландии, значительным распространением; в XV столетии развитие этой формы продолжалось, и она достигла настоящего расцвета. Происхождение сюжетов баллад очень различно: иные имеют своими источниками книжное предание, христианские легенды, произведения средневековой письменности, рыцарские романы, даже, в отдельных и редких случаях, произведения античных авторов, усвоенные через посредство каких-либо средневековых обработок и пересказов; другие восходят к устному преданию, представляют собой вариации "бродячих" сюжетов, пользовавшихся международным распространением. Третьи "воспроизводят какое-либо исторические событие, видоизменяя, стилизуя его соответственно общим условиям песенной традиции. Наиболее интересны и характерны баллады двух последних типов; они, впрочем, редко существуют в таком условно нами описанном, вполне обособленном друг от друга виде. Песенная стилизация "исторических" баллад нередко и заключается в привнесении в них "бродячих" повествовательных мотивов; она обобщает исторические факты, события и лица на основании готовых повествовательных схем, традиционных песенных формул. Многочисленны те случаи, когда, "исторические" в своей основе баллады не воспринимаются нами как таковые и по нашему незнанию событий, которые они имеют в виду, и по присущим им особенностям освещения этих событий. Для всех баллад, особенно ранних, характерна фрагментарность повествования как одно из свойств устной поэзии; здесь обычно отсутствует вступление, вводные характеристики действующих лиц, которые иногда даже не называются по именам, описание или даже упоминание местностей, где происходит действие; эта фрагментарность идет и дальше, распространяется на все повествование в целом; действие ведется как бы скачками, без связующих пояснений, без постепенности развития и характеристики его промежуточных этапов, нередко путем диалога. Это придает особый драматизм повествованию и одновременно открывает простор для широких и неопределенных возможностей лирического восприятия и истолкования рассказа слушателями. Многие стилистические приемы баллады, роднят ее с другими жанрами народной поэзии - постоянные эпитеты, традиционные поэтические формулы, образы, сравнения, эпические повторения и, наконец, припев (refrain, burden), то потерявший свое первоначальное значение и сохранивший лишь музыкальный, чисто звуковой характер, то подчеркивающий и лирически осмысляющий действие и варьирующийся в зависимости, от содержания отдельных строф. Значительная группа баллад носит, по преимуществу, эпический характер. Таковы, прежде всего, ранние "исторические" баллады в собственном смысле. Они изображают войны между шотландцами и англичанами, героические подвиги храбрости и мужества в борьбе за личную и национальную свободу. Особую группу этих баллад составляют "порубежные" (border) баллады, сложившиеся в пограничной полосе между Англией и Шотландией в эпоху особенно частых столкновений между этими странами. Некоторые баллады могут быть датированы довольно точно, так как они, вероятно, сложились вскоре после событий о которых повествует. Древнейшие события, которые в них воспеты, ведут нас в XIV столетие. Такова, например, баллада о битве при Дерхеме (Durham field), где рассказывается о том, как король Давид шотландский захотел воспользоваться отсутствием английского короля воевавшего во Франции, и покорить Англию; он собирает войско, ведет его в английские пределы. Происходит кровопролитная битва при Дерхеме (1346 г.); шотландцы разбиты, король их попадает в плен; его везут в Лондон, и здесь он встречается не только с английским королем Эдуардом, но и с королем французским, плененным Черным Принцем и также привезенным в Лондон: по представлению слагателей баллады, битва при Кресси (смешанная здесь с битвой при Пуатье) во Франции и при Дерхеме в северной Англии произошла в один и тот же день. Тенденция этой "военной" баллады выдает ее английское происхождение. К несколько более позднему времени относится баллада о битве при Оттерберне (Otterburn), имевшей место в 1388 г. Эта баллада имеет иную окраску. Шотландцы во главе с Дугласом опустошают английские области. В схватке с английским отрядом, которым командует Перси, Дуглас захватывает его знамя; Перси клянется вернуть его; решительная битва между ними происходит при Оттерберне. Дуглас сражен, но победа все же остается за шотландцами, так как Перси попадает в плен. "Охота у Чивиотских холмов" (The Hunting of Cheviot, в позднейшей редакции "Chevy Chase") также изображает столкновение храброго шотландского графа Дугласа и английского лорда Перси Нортумберлендского в спорной пограничной полосе у диких Чивиотских гор. Захотел дерзкий Перси поохотиться в Чивиотских лесах, во владениях Дугласа шотландского. Но не пожелал допустить его храбрый Дуглас, Он явился во главе своей дружины на белом коне, и начался страшный бой, продолжавшийся до захода солнца. Пал Дуглас, и жалко стало Перси сраженного врага. Но и он не избежал своей судьбы; увидел его, стоящего в горестном раздумье, шотландский рыцарь, бесстрашно проскочил на своем коне сквозь ряд английских стрелков и поразил Перси копьем. Пришло известие в Эдинбург к шотландскому королю, что граф Дуглас убит. "Тяжелые новости, - сказал король, - Нет больше у шотландцев таких военачальников, как он". Пришло и в Лондон английскому королю известие, что граф Перси убит на Чивиотских холмах. "Да будет с ним господь, - сказал он. - Лучше Перси никого не будет, но я думаю, что в моем королевстве найдется еще пятьсот таких, как он". И король снарядил свои дружины, стал во главе их и отомстил шотландцам за смерть Перси. Впрочем, конец варьируется, и баллада лишь в более поздних редакциях имеет английскую патриотическую окраску. Филипп Сидней упоминает "старую песню" о Перси и Дугласе в своей "Защите поэзии" (1581 г.) и говорит, что она "волнует его сердце сильнее звуков боевой трубы". Вероятно, и Шекспир знал эту балладу, как это можно заключить из намеков в 1-й части "Генриха IV" (акт V, 4), а современники Бена Джонсона с его слов записали суждение, что будто бы "за одну эту балладу он готов был бы отдать все им написанное". Аддисон в "Зрителе" (1711 г.) дал подробный критический разбор "Охоты у Чивиотских холмов". Следы влияния этой баллады в английской литературе чрезвычайно обильны; их узнают в ряде произведений от макферсоновского "Оссиана" до поэм и романов В. Скотта. Любопытно, что эта баллада одной из первых стала известна и за пределами Британии; Клапшток еще в 1749 г. сложил в подражание ей "Военную песню" (Kriegslied, zur Nachahmung des alten Liedes von der Chevy-Chase-Jagd), а перевод ее, сделанный Гердером (1779 г.), окончательно утвердил ее популярность и в Германии. Наряду с "Охотой у Чивиотских холмов" в XIV-XV вв. известны были и другие "порубежные" баллады; большинство из них посвящено тем же кровавым набегам, битвам, борьбе и носит столь же эпический характер. Такова, например, баллада о битве при Гарло (The battle of Harlaw). Вальтер Скотт в своем сборнике порубежных баллад (Minstrelsy of the Scottish Border, 1802-1803 гг.) собрал из этих баллад все, что еще было возможно в его время, записывая их из народных уст и черпая из старых рукописей. Введение к этой книге осталось одной из самых правдивых и красноречивых характеристик пограничных отношений шотландцев и англичан в течение веков, Большинство других "исторических" баллад имеет в виду события XV столетия, англо-французские войны, феодальные распри английских баронов и т. д. Все эти события подверглись в балладах идеализации, эпическим обобщениям, воздействию традиционного песенного предания. К некоторым из них прикрепились бродячие эпические мотивы, некоторые подверглись, быть может, даже книжным воздействиям. В балладе "Завоевание Франции королем Генрихом V" (King Henry the Fifth's Conquest of France), например, встречается мотив, известный также из легенд об Александре Македонском: французский король не обращает, внимания на угрозы Генриха и, чтобы язвительно подчеркнуть его молодость и неопытность в боях, посылает ему вместо дани, три мяча; совершенно то же рассказывается в псевдокаллисфеновой "Александрии" о царе Дарии, который посылает Александру вместе с соответствующим издевательским письмом несколько детских игрушек. Шотландские "исторические" баллады дошли до нас в менее поврежденном виде, чем английские, но и они дают нам обобщенное представление о лицах, событиях, подчиняют повествование традиционной эпической обработке. В шотландских балладах можно явственно различить звенья, связующие собственно "исторические" баллады, которые повествуют о длительных войнах между двумя народами, с балладами более узкого исторического предания, рассказывающими о феодальной вражде, о родовых, семейных трагедиях. Примером такой баллады переходного типа может служить баллада "Сэр Патрик Спенс" (Sir Patrick Spens). Повидимому, в основе ее лежит исторический факт - отправка шотландского посольства в чужие края с целью сватовства к иноземной принцессе. Устная песенная традиция стерла в этой балладе почти все черты местностей, эпохи, обобщила и действующих лиц; тем яснее выступила на первый план трагедия вассальной верности как основная тема произведения. Сэр Патрик Спенс - "из всех моряков самый лучший моряк". В бурю и зимнюю стужу отплывает он от родной земли, потому что так повелел король: Тому, кто сказал обо мне королю, Меня, знать, было не жаль. В такое время дерзнуть Пуститься в морскую даль! Но бури, и ветры, и снег, и град, Не станут нам на пути; Короля норвежского дочь сюда Поручено нам привезти. Корабль погибает в бурю на обратном пути: Сломался якорь, и мачты все Треснули вмиг пополам, И ветер мокрым бичом хлестал Корабль по его бокам. Напрасно боролись они со стихией; она победила: Немало сынов шотландских дворян, Увы, не вернулось домой... Из всех английских баллад наибольшей популярностью в течение многих столетий пользовались баллады о Робине Гуде. Робин Гуд со своей дружиной лихих людей, "изгой" (outlaw) и враг феодалов, но друг и защитник бедняков, вдов и сирот, рано сделался любимым народным героем. Он воспет в большом количестве баллад составляющих один из важнейших циклов, который на ранних ступенях развития подвергся различного рода попыткам сцепления, сложения, контаминации в одно эпическое целое и оказал сильнейшее влияние на развитие обрядовых, театрализованных игр. До нас дошло много свидетельств, облегчающих анализ этих баллад и их датировку. Робина Гуда называет, например, шотландская хроника Эндрью Уинтоуна (около 1420 г.). Около 1450 г. Вальтер Боуэр (Воwer), делая дополнения к хронике абердинского каноника Фордуна (Fordun, Scotinchronicon, 1387 г.), под датой 1266 г. заносит известие, что "между людьми, лишенными собственности, был тогда знаменит разбойник Роберт Гуд (Sicarius Robertus Hode), которого народ любит выставлять героем своих игр и театральных представлений и история которого, воспеваемая странствующими певцами, занимает англичан более других историй". Далее, тот же летописец свидетельствует, что Робин Гуд скрывался в глухом лесу со своей шайкой. Не менее важным следует признать свидетельство латинской "Истории Великобритании" (Historia Majoris Britanniae tam Angliae quam Scotiae, 1521 г.) Джона Мэйра, который относит жизнь Роберта Гуда (Robertus Hudus Anglus) и его ближайшего друга и соратника "Маленького Джона" (Parvus Joannes; в балладах Little John) ко времени Ричарда Львиное Сердце и говорит о том, что Робин Гуд стоял во главе сотни вольных стрелков, совладать с которыми были бессильны правительственные отряды. По его словам, Робин Гуд со своею шайкой грабил только богатых, щадил и награждал бедняков, не делал никакого зла женщинам; деяния и приключения этого человека "вся Британия воспевает в своих песнях". Во второй половине XVI и начале XVII вв. мы имеем еще больше указаний на широкую популярность Робина Гуда как балладного героя; в той или иной форме его упоминают, на него ссылаются или приводят отрывки из песен о нем хронисты этой эпохи, поэты, драматурги (Шекспир, Ф. Сидней, Бен Джонсон, Драйтон, Уорнер, Кэмден, Стау и т. д.). К этому времени балладный цикл о Робине Гуде, очевидно, сложился уже вполне. Другая группа свидетельств говорит о том, что уже в конце XV в. Робин Гуд сделался одной из необходимейших фигур весенних обрядов, героем английских майских празднеств с танцами и песнями, во время которых была широко распространена драматизация отдельных эпизодов его полной приключении жизни. Об этом свидетельствует, например, один документ, относящийся к 1516 г. Там рассказывается, как в день майских игр этого года король Генрих VIII на прогулке встретил толпу в двести йоменов, одетых в зеленые одежды, которыми предводительствовал человек, назвавшийся Робином Гудом; они стреляли в цель и пригласили короля полюбоваться их искусством; возвращаясь в Лондон, король встретил и телегу, на которой восседала "королева мая". К одному из ранних изданий свода баллад о Робине Гуде ("А Mery Geste of Robin Hood", изд. W. Copland, около 1548-1550 гг.) прибавлена драматическая переделка баллады о Робине Гуде и монахе с отметкой, что эта переделка "весьма пригодна для представления в майских играх". В половине XVI в. в некоторых местностях Англии культ Робина Гуда привел к посвящению ему специального праздничного дня; так, епископ Латимер (1547-1553 гг.) с большим возмущением рассказывает, что однажды, объезжая свою епархию, он собрался была произнести проповедь в одном маленьком городке близ Лондона, но по прибытии туда нашел церковь запертой; оказалось, что все горожане праздновали "день Робина Гуда". "Театрализация" баллад о Робине Гуде была очень распространена уже в конце XV столетия; фрагмент драматической обработки баллады о Робине Гуде и Гае Гисборне (Robin Hood and Sir Guy of Gisborne) дошел до нас в рукописи, написанной около 1475 г. Джон Пастон в письме от 16 апреля 1473 г. упоминает об одном из своих служащих, которого он в течение трех лет удерживал между прочим и потому, что тот хорошо "играл святого Георгия, Робина Гуда и Ноттингемского шерифа". Балладный цикл о Робине Гуде в том виде, в каком он дошел до нас, представлен четырьмя десятками отдельных баллад, повествующих о различных приключениях героя и его товарищей. Наряду с этими балладами различного значения, сохраненными устным преданием и записанными в разное время, мы располагаем также несколькими относительно ранними сводами ряда баллад в одно сюжетное целое. Наиболее важным из них является "Малая песнь о деяниях Робина Гуда" (Lyttel Geste of Robin Hode, напечатано около 1510 г.); существует и более обширный опыт сюжетного объединения баллад данного цикла (A Geste of Robyn Hode), также напечатанный уже в начале XVI в. и состоящий из восьми разделов (fyttes), обнимающий в общей сложности 456 четверостиший. Подобные своды интересны как образцы совершавшегося, повидимому, уже во второй половине XV столетия превращения данного цикла баллад в цельное эпическое произведение; однако к началу XVI в. этот процесс еще не закончился, так как наряду с "Geste" мы имеем также более ранние редакции составивших их баллад. Датировка отдельных баллад, существенная для раскрытия эволюции всего цикла в целом, представляется очень затруднительной; большинство сохранившихся баллад не старше XIV-XV столетия. Это и создало особые трудности при решении проблемы генезиса этих баллад и вызвало к жизни ряд противоречивых теорий. Долгое время Робин Гуд считался историческим лицом. Так уже ранний исследователь баллад этого цикла Джозеф Ритсон (см. его книгу: Robin Hood "A collection of all the ancient poems songs and ballads now extant relative to that celebrated Englist Outlaw, To which are prefixed historical anecdotes of his life" 1795, 2 изд., 1832 г.) указал на исторический прототип балладного Робина Гуда в лице Роберта Фитцуда (Robert Fitzood) жившего в царствование Генриха II. Жизнь этого "Робина Гуда" как рассказал ее Ритсон, основана по преимуществу на балладах, а не на исторических свидетельствах, и "аристократизирует" популярного героя, навязывая ему противоречащее его облику знатное происхождение. По Ритсону, исторический Робин Гуд принужден был удалиться в изгнание, наделав слишком много долгов, которые он не был в состоянии заплатить. Он бежал в лес и вел там привольную и веселую жизнь. В первой половине XIX в. наибольшим признанием пользовалась гипотеза, по которой прототип этого балладного удальца был каким-либо главарем вольной лесной дружины англо-саксонских стрелков, упорно боровшихся против нормандских завоевателей. Такую точку зрения на Робина Гуда усвоил, например, Вальтер Скотт, введя в свой роман "Айвенго" обработку ряда эпизодов из его легендарной балладной истории. Красноречивым защитником этой теории был и французский историк Огюстен Тьерри (автор "Истории завоевания Англии нормандцами", 1830 г. и специальной работы о Робине Гуде, 1832 г.). По его мнению, Робин Гуд ненавидит и преследует богатых баронов не из чувства корыстолюбия или зависти, но потому, что они являются похитителями англо-саксонского добра, пришельцами и грабителями. Более поздние исследователи старались найти прототип Робина Гуда то среди современников Ричарда Львиное Сердце, то относили его к эпохе Генриха III (1216-1272 гг.) или Эдуарда I (1272-1307 гг.) и видели в нем либо одного из последователей Симона де Монфора, либо отожествляли его с графом Ланкастерским, главарем феодального заговора 1322 г. Наконец, пытались привести доказательства, будто бы балладный герой тождествен с неким "Робертом Гудом", упоминаемым в документах одного векфильдского поместья XIV в., или даже с лакеем Эдуарда II, носившим то же имя. Все эти попытки не привели ни к каким результатам. Историческое существование Робина Гуда не может быть доказано и в настоящее время ставится под сомнение. Все эти вопросы становятся более ясными, если решать их, все время имея в виду ту социальную среду, в которой баллады возникали и получали свое распространение. Вальтер Боуэр еще в XV в. не случайно, конечно, отметил, что Робин Гуд был знаменит "между людьми, лишенными собственности". Существенно поэтому, что в большинстве баллад, и во всяком случае во всех наиболее ранних, Робин Гуд является вольным крестьянином, "йоменом" и что дружина его также состоит, главным образом, из представителей социальных "низов", крестьян и бедных ремесленников. Разработка всего балладного цикла о нем, повидимому, началась или сделалась особенно интенсивной во второй половине XIV в. Во многих балладах можно узнать черты именно этого времени - антифеодальные настроения крестьянской массы, острую ненависть к высшим церковным властям, провинциальной администрации и т. д. Социально-историческая обстановка XV столетия, с ее продолжающимися вспышками крестьянских восстаний, феодальными войнами, растущими военными налогами и т. д. способствует дальнейшему развитию тех же преданий, окончательно кристаллизует их, завершает процесс эпической идеализации главного действующего лица. В XVI в. возникают попытки объединить и закрепить некоторые баллады в цельном сюжетном своде, рассказав всю жизнь Робина Гуда и дополнив, повествование новыми эпизодами, необходимыми для последовательности и законченности изложения. Именно в этот последний период развития цикла появляются в нем новые баллады: о смерти Робина Гуда, о защите его "королевой Катериной" (женой Генриха VIII); возникают первые попытки сделать его внуком графа или вообще знатным лицом; вероятно, в это же время в цикл вводится любовная идиллия, Робин Гуд и прекрасная Мэриен, - первоначально к нем отсутствовавшая. Здесь возможно предположить уже и книжное воздействие: указывали на "Игру Робена и Марион" Адама де ла Галь (XIII в.) и на пасторали Возрождения. На ранних этапах своего развития баллады о Робине Гуде не давали связного рассказа о его жизни; они повествовали лишь об отдельных его авантюрах. Большое место в них занимали прежде всего рассказы о формировании его дружины. Многие баллады основаны на несложной сюжетной схеме: какой-нибудь ремесленник, например, кожевник, котельщик, горшечник или лесничий, по повелению короля, шерифа или по собственному побуждению, пытается захватить Робина Гуда как стоящего "вне закона" (outlaw), дерется с ним, но, испытав его силу и храбрость, добровольно присоединяется к его дружине. Так начинается знакомство и дружба Робина с самым верным из его товарищей и помощников - "Маленьким Джоном" (Little John), удальцом и силачом, прозвище которого, "маленький", "малый", является ироническим, так как он семи футов ростом. Лихой схваткой начинается дружба Робина Гуда с расстригой-монахом, братом Туком (Tuck), который не снимает рясы, даже вступив в дружину удальцов, и не употребляет в битвах с врагами другого оружия, кроме своей увесистой дубины. Баллады называют и других членов дружины (Scathlocke, Mutch и др.), вольно и весело живущих в Шервудском лесу. Их объединяет общая ненависть к феодалам и всем притеснителям народа. Монах-предатель, скряга-аббат, неправедный богатей-епископ - таковы образы из клерикальной среды в этих балладах; не менее отрицательными чертами характеризованы чиновники, судьи. Ноттингемский шериф, например, представлен в образе всеобщего притеснителя и самоуправца; Робин Гуд издевается над ним и преследует его как своего главного врага. Великодушный, щедрый, мужественный гонитель всякой неправды, Робин Гуд подает руку помощи всем, кто в ней нуждается; он неутомим, ловок, искусно ускользает из всех ловушек, которые его подстерегают, убегает от всякой погони, умеет выпутаться из любой беды и хорошо отомстить своим врагам. Но к королю он сохраняет полную почтительность. Одна из баллад рассказывает; как король, наслышавшись о Робине Гуде, отправился в Ноттингем, чтобы самому поглядеть на него, да кстати, и изловить. Проезжая через один из своих парков, король обращает внимание, что нет в нем никакой дичи; сообразив, что это дело рук Робина, он наряжается аббатом, а рыцарей своих одевает в монашеские рясы и отправляется в лес на свидание с атаманом. Мнимого аббата с его монахами тотчас же ловят и приводят к Робину; тот требует с него дани, но, услышав о том, что аббат привез ему привет от короля и приглашение приехать в Ноттингем, Робин благоговейно преклоняет колена: "Никого не люблю я так, как моего короля". Робин потчует мнимого аббата, сам прислуживая ему за столом, и для развлечения гостя устраивает состязание в стрельбе; по обычаю, Робин награждает стрелков за каждый промах сильным ударом по затылку; когда же он сам промахнулся, то аббат так здорово ударил его, что Робин тотчас же признал в нем короля. Король прощает Робина с тем условием, чтобы он отправился с ним ко двору. Но придворная жизнь скоро наскучила Робину, и его опять потянуло в леса, в родное приволье. Отпросившись в Бернисдейль, Робин появляется в лесу, кличет свою дружину и вновь счастливо живет здесь "под лесной кровлей". Идиллическое описание жизни Робина Гуда в чаще зеленого леса занимает, вообще говоря, много места в балладах. Эта лесная идиллия долго воплощала мечты народа, являясь в Англии настоящей утопией. "Они живут так, как в старину Робин Гуд английский, - говорит о герцоге Шарль в "Как вам это понравится" (акт I, 1, стихи 122-125) Шекспира, - и время проводят они беззаботно, как бывало в золотом веке". История Робина Гуда оставила заметный след в мировой художественной литературе. В Англии современники Шекспира: Роберт Грин, Мондей и Четль обработали балладные мотивы в своих драматических произведениях. В русской литературе эти баллады известны с 30-х годов XIX в.; некоторые из них существуют в русских переводах Н. Гумилева, В. Рождественского и др. Их отдельное издание (1919 г.) снабдил своим предисловием А. М. Горький, любивший образ Робина Гуда и в связи с ним говоривший о героике народной борьбы за свободу. В одной из своих статей ("О том, как я учился писать", 1928 г.). Горький рассказывал, какое волнующее и бодрящее впечатление производила на него в детстве драма Роберта Грина "Векфильдский полевой сторож" с ее эпизодами о Робине Гуде, в "толстой книге с оторванным началом". - "Я стал читать ее и ничего не понял, кроме рассказа на одной странице о короле, который предложил простому стрелку звание дворянина, на что стрелок ответил королю стихами... Я списал тяжелые эти стихи в тетрадь, и они служили мне чем-то вроде посоха страннику, а может быть и щитом, который защищал меня от соблазнов и скверненьких поучений мещан... Вероятно, в жизни многих юношей встречаются слова, которые наполняют молодое воображение двигающей силой, как попутный ветер наполняет парус... Лет через десять я узнал, что эти стихи из комедии о веселом стрелке Джордже Грине и о Робин Гуде, написанной в XVI в. предшественником Шекспиpa - Робертом Грин. Очень обрадовался, узнав это, и еще больше полюбил литературу, издревле верного друга и помощника людям в их трудной жизни..." Не менее значительную группу составляют баллады лирико-драматического характера. Главные темы их - любовь и ненависть в рамках семейных или родовых отношений, трагедия вражды или стихийной, всепоглощающей страсти. Большинство их имеет зловещий колорит и кончается роковым исходом. Драматизм ситуации и диалогов, лирическая возбужденность достигают здесь большого напряжения. Чувства мести, ревности и любви бушуют в сердцах действующих лиц; кровь льется потоками; безумства, преступления, убийства столь же часты, как и лирические взлеты величайшей, всецело захватывающей любви. В ряде баллад этой группы встречается также сказочный элемент; фантастика народных легенд и суеверий вплетается в повествование о повседневной жизни как бы для того, чтобы усилить ее лирическое и наивное осмысление. В некоторых шотландских балладах этой группы мы слышим еще отголоски национальной вражды к англичанам, отзвуки разбойничьих набегов, видим зарево пожаров, зажженных вражеской рукой, испепеляющих замки феодалов и хижины поселян, кровавые схватки военных отрядов; но они составляют здесь лишь фон для рассказа о частных, личных трагедиях, и чисто человеческие отношения интересуют слагателей этих баллад больше, чем исторические события. Нередко, однако, перед нами повествования не о борьбе с чужеземцами, но о "клановой" вражде шотландских родов. В одной из баллад (Edom O'Gordon) рассказывается, как пятьдесят вооруженных всадников появляются перед замком, где живет мать со своими тремя детьми. Всадники требуют впустить их; владелица замка отказывается; тогда О'Гордон велит поджечь замок. Бушует пламя в башне, где находится несчастная мать; задыхаются ее дети; в муке одна из девочек молит мать завернуть ее в одеяло и спустить вдоль стены, на землю; мать спешит исполнить это, но ребенок гибнет, пронзенный острым копьем О'Гордона. Пламя уничтожает замок; владелец его узнает о несчастье, настигает дружину О'Гордона, убивает всех, возвращается к дымящемуся пепелищу и лишает себя жизни. В другой шотландской балладе (The Fire of Frendraught) отряд рыцарей получает приют в замке после ложного примирения с его хозяином, затаившие месть в своем сердце; ночью предают пламени башню, где отдыхают рыцари. В балладах женщины не уступают мужчинам в чувствах ненависти, вражды или мести; баллады изображают злую мать мачеху, жену, любовницу, обезумевших от зависти, ревности отчаяния. В одной из древнейших баллад "Эдуард" (Edrward) мать выступает в роли подстрекательницы убийства. Написанная в форме диалога между матерью и сыном, совершившим ее наущению отцеубийство, эта баллада отличается большим драматизмом. Она была переведена на русский язык А. К. Толстым (1873 г.). В других балладах жестокая мать отравляет собственного сына, потому что он женился против ее воли (Prince Robert); мачеха дает яд своей падчерице (Lady Isabel); жена убивает оскорбившего ее мужа (The Lorde of Waristoun). Но главной трагической силой, которая почти всегда приводит к катастрофе, является любовь. В некоторых старинных балладах нередко встречается мотив сознательного или бессознательного кровосмешения, - быть может, отзвук древних песенных сюжетов эпохи древнейших родовых отношений. В балладе "Ножны и нож" (Sheath and knife) дочь короля становится беременной от своего брата; она увлекает его в лес, просит выстрелить из лука и, когда он услышит ее крик, похоронить там, куда упадет стрела; он слышит крик, стреляет, роет могилу и хоронит ее вместе с ребенком. Дома его спрашивают, отчего он так печален; он отвечает, что потерял ножны и нож. Сходны баллада о леди Джен (The King's Dochter Lady Jean) и "Лизи Вен" (Lizie Wan), разрабатывающие тему роковой, неизбежной гибели за греховную кровосмесительную связь. Но в большинстве баллад катастрофа является следствием злой воли родных. Отец или братья становятся мстителями за поруганную честь девушки. Отец шотландец сжигает на костре свою дочь, когда она сделалась матерью от врага англичанина (Lady Maisry). Любящие бегут на конях; отец и братья гонятся за ними, настигают, недолга их схватка: "Мечи были вынуты из ножен. Они бросились в битву. Красной и розовой была та кровь, что текла на откос, усеянный лилиями" (Katherine Janfarie). Иногда торжествует любовник, оставляющий братьев простертыми на земле (Erlinton). Но чаще всего борющихся ждет общая гибель: таков сюжет знаменитой баллады "Трагедия Дугласов" (The Douglas Tragedy). В некоторых балладах злой губительницей любящей четы является мать; она гонит из дому бедную Энни, которая в холодную ночь с ребенком на руках напрасно стучится в двери своего милого (The Lass of Loch Royan). Часты в балладах трагедии ревности. Два брата, любящие одну женщину, убивают друг друга на поединке (Lord Ingram and Child Vyet); обезумевшие, тоскующие женщины бросаются на изменников с кинжалами и убивают их (Lord William); та же участь ждет их соперниц (Sweet William and Fair Annie); в известной балладе, имеющей множество параллелей в общеевропейском фольклоре, в том числе и русском, - сестра топит сестру; тело погибшей девушки находят у мельницы; три золотых волоска утопленницы странствующий певец натягивает вместо струн на свою арфу, и сами они под его рукой рассказывают на пиру о горькой участи девушки и о преступлении ее сестры (The twa sisters). Бушует ревность и в родительских сердцах; отец рубит голову сыну, приняв его за любовника жены (Child Maurice). Но еще сильнее ревности чувство стихийной, бесконечной любви, которая доставляет не только беспредельное горе, но и величайшее счастье. В балладе "Чайльд Уотерс" (Child Waters), - той самой, на которую Байрон ссылается в предисловии к "Чайльд Гарольду", - Эллен следует за своим возлюбленным в качестве пажа, переносит все тяжести похода, стережет и чистит его коня, готова принять даже его новую любовницу и стелить ей ложе; ночью, в конюшне, в страшных муках, покинутая и осмеянная, она рожает младенца, и тогда только ее любовь получает награду: Уотерс женится на ней. Если же судьба преследует любящих до конца их жизни, то они соединяются за гробом; символом этой любви, которая не знает преград и в самой смерти, становится роза, шиповник или другие цветы, вырастающие на их могилах и сплетающиеся своими ветвями. У церкви Сент-Мэри подруга лежит. С ней рядом несчастный любовник. Над нею пунцовая роза цветет, Над ним - ароматный шиповник. Кусты разрослись и ветвями сплелись, И в мае цветут они оба. И шепчут они, что лежат в их тени Два друга, любивших до гроба. Мертвецы встают из могил, чтобы повидать своих невест или матерей (Fair Margaret and sweet William, The wife of Ushers Well). Школяр Саундерс (Clerk Saunders), убитый братьями его возлюбленной Маргарет, является к ней, чтобы она освободила его от клятвы. Маргарет следует за ним в могилу, но дух его исчезает при первом крике петуха. Тот же сюжет - в балладе "Призрак милого Вильяма" (Sweet William's Ghost): Мое дыханье тяжело, И горек хладный рот. Кого губами я коснусь, Тот дня не проживет. Он вышел в дверь, - она за ним, Идут по склонам гор, Вот видят церковь в стороне, Кругом - зеленый двор. Но вдруг разверзлась перед ним Земля у самых ног, И снова Вилли молодой В свою могилу лег. Это тема "Леноры" Бюргера, которая обойдет в свое время, в романтическую пору, литературу всей Европы. Именно фантастические баллады привлекут к себе внимание европейских романтиков, в том числе и английских (Кольридж, Саути, Скотт), которые выдвинут их на первый план; среди всего балладного наследия; однако в пору расцвета балладного творчества сказочные, фантастические баллады не занимают столь исключительного места, и фантастика их не носит зловещего отпечатка. Баллады, близкие к произведениям английской или шотландской литературы XIV-XV вв., не обязательно предпочитают книжные источники. Слагатели баллад могли слышать многое и при дворах феодальных замков и во время походов в отрядах феодальных владетелей. Так, им могли стать известными, предания о короле Артуре, о Горне и Рименгильде об Альдингаре и сэре Лайонеле, пересказанные в ряде баллад. Эти баллады представляют историко-литературный интересно художественное значение их ничтожно в сравнении с основными балладными циклами. Из всей средневековой английской литературы именно баллады оказали наиболее значительное воздействие на литературу нового времени. Возрождение интереса к народной балладе в предромантической литературе второй половины XVIII в. надолго определило развитие английской поэзии. Особенно значительным в этом смысле было влияние собрания старинных английских баллад, опубликованных Перси (Thomas Percy, Reliques of Ancient English Poetry, 1765 г.). Целая полоса английской поэзии XIX в, - от романтиков Кольриджа, Саути, Вальтера Скотта через Теннисона и прерафаэлитов до Оскара Уайльда и Киплинга - испытала сильнейшее творческое воздействие народной баллады. В конце XIX в., в результате длительного собирания письменных записей и устных источников, проф. Лайльдом (Rj. Child) был издан полный свод английских и шотландских баллад во всех известных вариантах (The English and Scottish Popular Ballads, 10 томов, 1882-1898 гг.). В русской поэзии XIX в., начиная с Жуковского, балладная струя зарождается под влиянием английских романтиков и косвенным образом - английской народной баллады. Из русских поэтов английские и шотландские баллады переводили А. Пушкин, А. К. Толстой, Н. Гумилев, С. Маршак, В. Рождественский, О. Румер и др.

[Bran]

При переводе пользовался сборником Чайлда (там три варианта); я, в общем, свел их в какой-то мере воедино, потому что все три в достаточной степени клочкообразны. :oops: