Завтра сделаю, не вопрос. По остальному электронную почту проверьте пожалуйста, я туда Вам ответ сбросил.

Он,надо понимать,имел право указывать кому,что и как делать .Но это право сильного а не справедливого - а право сильного нужно постоянно поддерживать с помощью силы.
И это тоже одна из причин.
Но в 1812 году "нашла коса на камень".

Насчет диссера: народ, вы чего? Кто ж ее выложит? Если надо скачаем, и потихоньку по мылу, по мылу...

А.Коленкур.

во время поездки в Голландию и другой — два дня тому назад в Париже. Я ограничусь лишь общим изложением наших бесед, так как за исключением нескольких фраз, которые я сейчас приведу, эти разговоры вращались вокруг тех же самых вопросов, что и предыдущие, и облекались в те же самые слова.
— Теперешняя поездка,— сказал мне император,— и те ме
ры, которые я принимаю против английской торговли, докажут
императору Александру, что я твердо держусь системы союза
и более озабочен внутренним благополучием империи, чем пла
нами войны, которые мне приписывают.
— Тем временем войска, собранные здесь вашим величест
вом, направляются на север, что не может внушить веры в со- -
хранение мира.— Поляки призывают меня, но я не думаю об этой рестав
рации. Хотя она была бы политически целесообразной и даже
соответствовала бы интересам цивилизованной Европы, я не
думаю о ней, потому что это было бы слишком сложным делом
из-за Австрии.
— Однако, государь, я не думаю, чтобы можно было при
нести в жертву союз с Россией иначе как за эту цену.
— Я не хочу приносить его в жертву; я оккупирую север
Германии лишь для того, чтобы придать силу запретительной
системе, чтобы действительно подвергнуть Англию карантину
в Европе. Для этого нужно, чтобы я был силен повсюду. Мой
брат Александр упрям и видит в этих мерах план нападения.
Он ошибается. Лористон непрерывно объясняет ему это, но у
страха глаза велики, и в Петербурге видят только марширую
щие дивизии, армии в боевой готовности, вооруженных поля
ков. Между тем именно я мог бы предъявлять претензии, так
как русские пододвинули дивизии, которые они вызвали недав
но из Азии.
Сделав целый ряд замечаний, которые должны были доказ
ать императору, что в Петербурге не могли обманываться на-счёт его действительных планов, я прибавил, что никакой политический интерес не может оправдать войну, которая удалит его на 800 лье от Парижа…
Зима была в разгаре. Уже начались переговоры с Австрией об оборонительном и наступательном союзе, который предполагалось также навязать и Пруссии. На все лады разыгрывалась прелюдия к соглашениям и мероприятиям, необходимым для великого похода, к которому император готовился больше чем когда-либо к какому-нибудь другому. Мы приближались к развязке, введением к которой должно было служить предположенное свидание в Дрездене. Тем временем Париж и двор развлекались вечерами и празднествами…

В конце зимы и весною у меня были еще две продолжительные беседы с императором, одна из них вскоре после этого разговора с Дюроком. Обе беседы касались политических вопросов. В первой из них император снова пытался убедить меня, что он не думает о восстановлении Польши, не хочет воевать с Россией и в конечном счете желает лишь принудить Англию отказаться от своих необоснованных претензий и заключить мир; для этого нужно, чтобы Россия по-настоящему закрыла свои порты для английской торговли, а она уже в течение года получает английские товары под американским флагом.
Я возразил ему, что мы также получаем их при помощи лицензий, да еще взимаем двойной налог — с лицензий и с грузов. Император смеясь ответил мне:
— Возможно. Из-за моих приморских городов я этого отменить не могу. Александру остается лишь поступать так же. Я предпочитаю, чтобы этим пользовались его подданные и его казна, а не так называемые нейтральные.И он снова вернулся к своей старой идее о том, что, конфискуя все эти грузы нейтральных стран, император Александр собрал бы огромные суммы, и т. д., и т. д….— Вы прекрасно понимаете, что я не хочу жертвовать та
кими крупными интересами ради сомнительного восстановле
ния Польши.
— Бесспорно, ваше величество хотите воевать с Россией не
только из-за Польши,— ответил я,— но для того, чтобы не
иметь больше конкурентов в Европе и видеть там только вас
салов.
Я добавил, что это заботит его гораздо больше, чем его континентальная система, которая была бы строжайшим образом осуществлена от Архангельска до Данцига в тот самый день, когда император искренне пожелал бы подвергнуть также и самого себя тем лишениями и затруднениям, которых он требует от других. Я заметил, что это было бы бесспорно весьма действенным средством против Англии, но он хочет добиться этой цели лишь путем жертв, налагаемых на других, сам же не хочет, а может быть в известной мере и не в состоянии принять в них участие с ущербом для собственного кошелька; он предпочитает поэтому войну, которая, как он надеется, даст ему в результате возможность требовать в качестве повелителя то, чего в течение некоторого времени он добивается собственным примером и мерами убеждения; я сказал, наконец, что он не собрал бы столько войск на севере в ущерб для своих дел в Испании и не затратил бы столько денег на приготовления всякого рода, если бы предварительно не решил уже использовать все это либо для известной политической цели, либо для того, чтобы удовлетворить свою излюбленную страсть.
— Это какая же страсть?—спросил меня император смеясь.
— Война, государь.Он потянул меня за ухо, довольно слабо протестуя против моего заявления, а затем предоставил мне полную возможность сказать все, что я хотел. Он слушал самым благосклонным образом все, что я ему говорил. Когда я касался какого-нибудь чувствительного пункта, он щипал меня за ухо и слегка трепал по затылку, в частности когда ему казалось, что я захожу чересчур далеко.
Я сказал ему, что он стремится если и не ко всемирной монархии, то во всяком случае к господству, которое означает более, чем «первый среди равных», и предоставило бы ему возможность требовать от других всего, не подвергая себя таким же лишениям и не оставляя за другими права жаловаться или хотя бы возражать; на время это может казаться выгодным для Франции, но в результате уже имеются, а в будущем еще больше разрастутся враждебные настроения, враждебные чувства, зависть, и рано или поздно это будет иметь роковые последствия для нас; в нашем веке нельзя навязывать народам
такое положение. Император много смеялся над моей филантропией, как он это называл, и над выражением «первый среди равных». Он был в очень хорошем настроении, смеялся по вся* кому поводу, совершенно не сердился и делал слабые попытки доказать мне, что я ошибаюсь. У него был такой вид, как будто он говорил мне: «Вы правы, вы угадали верно, но не говорите об этом...»
Император лишь старался доказать мне, что он вел всегда только политические войны в интересах Франции, давая мне понять, что и проектируемая им война, на которую он, по его искренним уверениям, все еще не решился, будет политической войной более, чем всякая другая, и будет служить даже интересам всей Европы и т. д., и т. д.
Он прибавил, что Франция не может сохранить положений великой державы и добиться большого коммерческого процветания и влияния, принадлежащего ей по праву, если Англия сохранит свое влияние и по-прежнему будет узурпировать все права на море,— так называл он английские претензии.
Мы долго спорили по поводу этих вопросов, а также по поводу моего утверждения о том, что Франция уже сейчас слишком сильно территориально расширилась и все ее владения по ту сторону Рейна могут лишь быть поводом к войне и к серьезным затруднениям для его сына; его гений и его величие охватывает весь мир, но человеческий ум, как и разумные географические очертания государств, имеет свои пределы, которых не должны переступать мудрость и предусмотрительность.


Император старался убедить меня, что мир с Англией — это крайняя цель его честолюбия и той страсти к войне, в которой его упрекают, но которая является лишь результатом предусмотрительной политики, и что он гораздо более умеренный человек, чем это думают. Я согласился, что он действительно заинтересован в том, чтобы принудить Англию к миру и пойти на те жертвы, которых может потребовать эта великая цель, но сделал оговорку, что, по-моему, ее можно достигнуть путем выдержки и сохранения мира на континенте; я вижу путь к этой цели в большей умеренности и в менее угрожающей ПОЗИЦИИ по отношению ко всем державам, тогда как император видит его лишь в абсолютном подчинении всех этих держав тем мерам, которых он требует. Чем труднее было императору
меня убедить, тем больше искусства и настойчивости он прилагал для достижения этой цели. Судя по его стараниям, по блеску его аргументации и по форме его речи, можно было подумать, что я был державой, а он был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы эту державу убедить.
Я часто наблюдал в нем это стремление и эту настойчивость. Я далек от того, чтобы отнести это на мой собственный счет. Он точно так же поступал со всеми, кого хотел убедить, а он всегда хотел этого.
Я говорю обо всех этих подробностях, потому что они рисуют его характер;

Эти размышления напоминают мне одно крылатое словечко, которое он произнес в разговоре со мной по аналогичному поводу и которое лучше всякой другой фразы показывает, какую цену он придавал успеху.
— Когда мне кто-нибудь нужен,— сказал он мне,— то я не
очень щепетильничаю и готов...
Когда императору приходила в голову какая-нибудь мысль, которую он считал полезной, он сам создавал себе иллюзии. Он усваивал эту мысль, лелеял ее, проникался ею; он, так сказать, впитывал ее всеми своими порами. Можно ли упрекать его в том, что он старался внушить иллюзии другим? Если он пытался искушать вас, то он сам уже поддался искушению раньше, чем вы. Ни у одного человека разум и суждение не обманывались до такой степени, не были в такой мере доступны ошибке, не являлись в такой мере жертвой собственного воображения и собственной страсти, как разум и суждения императора, когда речь шла о некоторых вопросах. Он не жалел ни трудов, ни забот, чтобы добиться своей цели; так поступал он и в мелочах и в крупных вопросах. Он был всегда, так сказать, всецело поглощен своей идеей. Он сосредоточивал всегда все свои силы, все свои способности и все свое внимание на том, что делал, или на том вопросе, который обсуждал в данный момент. Он все делал со страстью. Отсюда его огромное преимущество над его противниками, ибо лишь немногие бывают в тот или иной момент полностью поглощены одною единственною мыслью или одним единственным действием. Да простят мне эти размышления...


как если бы он хотел аннулировать свои шаги по отношению к русскому правительству и найти способы объясниться и договориться с ним. Я вновь повторил его величеству, что для того, чтобы побудить императора Александра к новым коммерческим жертвам и убедить его обождать с удовлетворением принца Ольденбургского, на мой взгляд, нужно официальным образом обязаться восстановить прежнее положение на севере Германии при установлении всеобщего мира, а в данный момент нужно не выдавать лицензий и не делать того, что император Александр называет монополией правительства за счет подданных, если мы непременно желаем, чтобы он совершенно не допускал нейтральных.
Я напомнил, что именно лицензии на право захода в Англию, данные нашим судам, побудили Россию принимать нейтральных; император Александр хотел, чтобы мы подвергали себя тем же лишениям, что и других, и чтобы он мог быть спокоен насчет наших будущих планов.


…Император вновь говорил о нанесенных ему якобы обидах. На этот раз его разговоры показались мне как бы его манифестом. Император не мог больше скрывать свои планы отъезда, но он все еще старался убедить меня, что он никоим образом не хочет ни восстановления Польши, ни войны; он надеется, что можно будет объясниться и уладить дело, не прибегая к драке.
Спор между нами происходил в той же плоскости, что и раньше, и каждый из нас приводил те же самые доводы. Я добавил к ним свои соображения о неудобствах и даже об опасностях столь далекого похода, который в течение такого долгого времени мог задержать его вдали от Франции. Его всегда будут упрекать — говорил я — за то, что он подвергается такому риску и ставит на карту такое прекрасное и великое будущее, в то время когда он может осуществлять столь сильное и столь мощное влияние из своего кабинета в Тюильри.


Я заметил еще императору, что мир между Россией и турками уже давно зависит лишь от петер- бургского правительства; я убежден, что Россия подписала бы его, если бы захотела, и она сделает это, когда захочет, а так как еще нет сведений о том, что она это сделала, то — вопреки всему, что ему могли доносить,— я вновь повторяю, что им ператор Александр не хочет воевать с ним и, может быть, да же все еще сомневается насчет того, окончательно ли решил император Наполеон начать враждебные действия.— Эти соображения,— прибавил я,— не могли ускользнуть
от вашего величества. Они неопровержимо доказывают, что
проекты императора Александра являются оборонительными и
никогда не были наступательными, так как если бы он хотел
войны, то он не преминул бы начать с заключения мира с тур
ками, хотя бы для того, чтобы иметь возможность свободно
располагать своими войсками.
В течение нескольких минут император хранил молчание как человек, который размышляет и находит мои рассуждения справедливыми. А затем он с горячностью сказал мне, что уверен в турках, что они, быть может, и не произведут мощной диверсии, но наверное не подпишут мира, турки вполне в курсе того, что подготовляется, и как бы ни были они неискусны в политике, они отнюдь не слепы, когда речь идет о вопросах такого огромного значения для них; кроме того, не было недостатка и в соответствующих внушениях.
— Что касается Бернадотта, то он вполне способен забыть,
что он француз по рождению, но шведы — люди слишком энер
гичные и неглупые, чтобы упустить этот случай отомстить за
обиды, наносившиеся им со времен Петра Великого.Император несколько раз возвращался к вопросу о том, чего он ждет от турок..
— Андреосси их разбудит,— сказал он,— его прибытие про
изведет большую сенсацию...


Я передаю рассказ де Нарбонна почти его собственными словами, потому что немедленно записал его; так как он много раз повторял мне свой рассказ, то я мог проверить точность моих записей.
Император Александр принял его хорошо. Он встретил хороший прием у всех. В Петербурге занимали позицию, подобающую данному случаю: достойную и без чванства. Он присутствовал на двух смотрах. Войска, как ему показалось, находятся в прекрасном состоянии. Румянцева не было в Петербурге во время его приезда.
Император Александр с самого начала откровенно сказал ему:
— Я не обнажу шпаги первым. Я не хочу, чтобы Европа возлагала на меня ответственность за кровь, которая прольется в эту войну. В течение 18 месяцев мне угрожают. Французские войска находятся на моих границах в 300 лье от своей страны. Я нахожусь пока у себя. Укрепляют и вооружают крепости, которые почти соприкасаются с моими границами; отправляют войска; подстрекают поляков; поднимают крик и жалуются, что я принимаю нейтральных, что я допускаю американцев; в то же время император продает лицензии во Франции и принимает суда, которые пользуются лицензиями, чтобы грузиться в Англии. Император обогащает свою казну и разоряет отдельных несчастных подданных. Я заявил, что принципиально не хочу действовать таким же образом. Я не хочу таскать деньги из кармана моих подданных, чтобы переложить их в свой карман. Император Наполеон и его агенты утвер
ждают, что я покровительствую англичанам, что я не стрем-Люсь выполнять правила континентальной системы. Если бы эТо было так, то разве мы конфисковали бы 60 или 80 судов за нарушение этой системы? Что же вы думаете, что англичане не стучались в мою дверь на всяческий лад? У меня было бы здесь вдесятеро больше английских агентов, если бы я только захотел; но я до сих пор ничего не хотел слышать. 300 тысяч французов готовятся перейти мои границы, а я все еще соблюдаю союз и храню верность всем принятым на себя обязательствам. Когда я переменю курс, я сделаю это открыто. Спросите у Коленкура, что я говорил ему, после того как император Наполеон отклонился от линии союза, и что я сказал ему, когда он уезжал. Он честный человек, не способный лицемерить. Таким я был тогда, таким я остаюсь и сейчас, что бы ни делал с тех пор император Наполеон для того, чтобы порвать все добрые отношения. Он только что призвал Австрию, Пруссию и всю Европу к оружию против России, а я все еще верен союзу,— до такой степени мой рассудок отказывается верить, что он хочет принести реальные выгоды в жертву шансам этой войны. Я не строю себе иллюзий. Я слишком высоко ставлю его военные таланты, чтобы не учитывать всего того риска, которому может нас подвергнуть жребий войны; но если я сделал все для сохранения почетного мира и политической системы, которая может привести ко всеобщему миру, то я не сделаю ничего, несовместимого с честью той нации, которой я правлю. Русский народ не из тех, которые отступают перед опасностью. Если на моих границах соберутся все штыки Европы, то они не заставят меня заговорить другим языком. Если я был терпеливым и сдержанным, то не вследствие слабости, а потому, что долг государя не слушать голоса недовольства и иметь в виду только спокойствие и интересы своего народа, когда речь идет о таких крупных вопросах и когда он надеется избежать борьбы, которая может стоить стольких жертв. Может ли император Наполеон добросовестно требовать объяснений, когда именно он во время полного мира захватил весь север Германии и именно он нарушил обязательства союза и принципы своей собственной континентальной системы? Не он ли должен объяснять свои мотивы?



...Наполеон открыто сказал при мне, при князе Невшательском, герцоге Истрийском и, кажется, Дюроке:
— Александр насмехается надо мной. Не думает ли он, что я вступил в Вильно, чтобы вести переговоры о торговых договорах? Я пришел, чтобы раз навсегда покончить с колоссом северных варваров. Шпага вынута из ножен. Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы. Даже при Екатерине русские не значили ровно ничего или очень мало в политических делах Европы. В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел

Польши. Теперь нужно, чтобы Польша в свою очередь отбросила их на свое место. Уж не сражения ли при Аустерлице и Фридяанде или Тильзитский мир освящают претензии моего брата Александра? Надо воспользоваться случаем и отбить у русских охоту требовать отчета в том, что происходит в Германии. Пусть они пускают англичан в Архангельск, на это я согласен, но Балтийское море должно быть для них закрыто. Почему Александр не объяснился с Нарбонном или с Лористо-ном, который был в Петербурге и которого царь не пожелал принять в Вильно ? Румянцев до последнего дня не хотел верить в войну. Он убеждал Александра, что наши передвижения— только угрозы и что я слишком заинтересован в сохранении союза с Россией, чтобы решиться на войну. Он считал, что разгадал меня и что он более проницательный политик, чем я. Теперь Александр видит, что дело серьезно, что его армия разрезана; он испуган и хочет помириться, но мир я подпишу в Москве. Я не хочу, чтобы петербургское правительство считало себя вправе сердиться на то, что я делаю в Германии, и чтобы русский посол осмеливался угрожать мне, если я не эвакуирую Данцига. Каждому свой черед. Прошло то время, когда Екатерина делила Польшу, заставляла дрожать слабохарактерного Людовика XV в Версале и в то же время устраивала так, что ее превозносили все парижские болтуны. После Эрфурта Александр слишком возгордился. Приобретение Финляндии вскружило ему голову. Если ему нужны победы, пусть он бьет персов, но пусть он не вмешивается в дела Европы. Цивилизация отвергает этих обитателей севера. Европа должна устраиваться без них.
А.Коленкур.

Вот-вот, и чем печальнее для него складывалась действительность, тем больше он оказывался в плену этих иллюзий.

когда будете читать диссер Пака ентого, поглядите на 118-ю страницу - улыбнуло...
Даже чья-то ремарка (не выдержал!) рукописная осталась.

Спасибо за столь обильные цитаты из мемуаров Коленкура, хотя они уже здесь частично звучали, да и я их не раз читал. Мне это напомнило старые добрые времена, когда обильное цитирование Маркса с Лениным заменяло собой серьезную работу с источниками.
Но давайте вчитаемся.
А теперь посмотрим, что говорит Александр. "Когда я переменю курс, я сделаю это открыто." - приводит Коленкур его слова. Между тем из прочитанной мною книги г-на Орлова я сдлелал для себя вывод, что переговоры с Англией о возобновлении отношений начались все-таки тайно и разумеется до разрыва отношений с Наполеоном. Получается лицемерил царь.
А вот эти слова Александра "Император обогащает свою казну и разоряет отдельных несчастных подданных. Я заявил, что принципиально не хочу действовать таким же образом. Я не хочу таскать деньги из кармана моих подданных, чтобы переложить их в свой карман." Прямо слезу вышибает, если не знать, что его собственное правительство, несмотря на имевшуюся в контракте оговорку, разрешавшую купцу Анфилатову отказаться от выполнения контракта по закупке в государственных дачах леса и продаже его за границу в случае неблагоприятного развития международной обстановки, посчитало себя вправе контракт не расторгать (купец де имел возможность продать лес до официального разрыва отношений с Англией) и залогов купцу не возвращать, а впредь таких оговорок в контрактах не писать!

Спасибо на добром слове про марксов,Николай Николаевич .
Ваш юмор и вашу позицию оценил.
Только вы никак не хотите увидеть первопричину войны.Если слова самого Наполеона,записанные близкими ему людьми,вас не убеждают то спустя 200 лет нам вас конечно не убедить.
Ваша многолетняя работа со статистикой и документами - это всё хорошо,но по-моему за деревьями лес потерялся .
Вы так упорно пытаетесь все узнанные данные подтянуть под свою теорию что не хотите видеть очевидных вещей.Наполеон хотел быть единственной силой как минимум в Европе .
Александр не был откровенен с Бонапартом - и правильно делал,дальнейшие события это подтвердили.

Если вы действительно внимательно читали - Бони обвиняет Александра в том,что он не придерживается правил блокады уже как год а сам Наполеон уже 2 года как готовиться к войне.
Столкновение было неизбежно и блокада тут - не более чем повод а не причина.О чём Наполеон и сказал без обиняков в Вильно,когда война уже шла и необходимость во вранье отпала.

Вот и ладушки! На самом деле мне очень хотелось получить признание того факта, что все эти "тяготы блокады" для Александра на самом деле не более чем повод, но вовсе не причина.
Хорошо бы еще не затушевывать вопрос о том, что у Александра были собственные планы на Европу, в которые Наполеон никак не вписывался. Александр, конечно, не афишировал своего желания быть единственной силой и предпочел бы, чтобы его признали таковой добровольно. Но армию после окончания войны с Наполеоном не сокращал, да и на Венском конгрессе прозрачно намекнул союзникам на ее мощь, когда они попытались возразить против присоединения Варшавского герцогства к России. Что повлекло за собой создание антирусской коалиции, впрочем, расплачиваться за это пришлось уже не ему, а его брату.

Вообще-то я про Наполеона говорил .Это для него нарушение блокады было поводом а не причиной.
Может у Александра и были свои планы на положение России в Европе( и это нормально,даже у небольших германских княжеств были свои планы на Европу ) ,но сам начать войну и этим осуществить свои планы он бы не решился.Но поскольку знал о подготовке к ней Бонапарта - готовился так же.Так что инициатор в любом случае Бонапарт а причина...ну ,вообщем вы же понимаете ,не только в производстве и сбыте товаров .

Несокращённая армия в период конгресса - очень грамотная мера,особенно в виду того,что остальные участники так же не спешили,да и времени прошло мало.Анти-русская коалиция начала сколачиваться,как только союзники осознали что они победили,ещё до конгресса.Россия вытащила их из под Франции и Бонапарта и стала им ненужна.На конгрессе вся эта закулисная возня против России вышла на новый виток.Возвращение Наполеона(вот и армии несокращённые пригодились) лишь на время приостановило этот процесс а потом всё вернулось на круги своя.Европа в принципе никогда особо не хотела видеть Россию сильной - она лишь временно мирилась с этим в промежутках между войнами .

Полиновская Е.А. Объем и структура русско-американской торговли в XVIII - начале XIX вв. // Вестник Московского университета. Серия 6: Экономика. 2004. № 1. С. 39-48.

Отсутствие видимых причин и этот длинный спор о них -доказательство того, что не было ЖЕЛЕЗНЫХ поводов, кроме одного: встал Бони с утра и сказал: "Я Так хочу!" Можно просчитать логику тысячи человек, а в голову одного - не залезешь...

Текст моей статьи в сборнике ГИМа о континентальной блокаде я уже отдал Полякову в html-формате, так что он скоро (я надеюсь) выложит его на проекте 1812 год.

Да, сегодня постараюсь выложить и дать здесь ссылку.

Статья Александра Подмазо «Континентальная блокада как экономическая причина войны 1812 г.»
Здесь

Столкновение стало неизбежным как только две империи получили общую границу. Бони хватал все до чего мог дотянуться.

Но ведь Наполеон еще будучи первым консулом предлагал Павлу первому объявить войну англичанам , а затем организовать поход в Индию. "последнему рыцарю" такое предложение пришлось по душе и полк донских казаков даже отправили в поход.Но Павел вскоре был убит, мероприятие не осуществилось. Поход в Индию не был просто авантюрой, так как Наполеон понимал, что пока Англия владеет многочислеными колониями победить ее будет крайне трудно.

глупости глаголете
откуда-то списали, мне кажется

поход в индию был чистой воды авантюрой

А мне нравится идея с Индией. хорошая идея, даже если и мало осуществимая. А так, Саша и Боня в течение 8 лет с перерывами метелили друг друга во славу Англии. а лучше бы собрались и англичанам навешали. было бы спокойнее в мире.

Не совсем так. Это сейчас мы можем уверенно говорить об этом, а в то время, как в обществе, так и у лиц, принимающих решения, в том числе и российских, господствовало "представление о легкости достижения зарубежной Азии сухопутным путем". Подробнее см. очень интересную статью С.В. Сопленкова "Золотая стезя в Азию" в сборнике Зарубежный восток: вопросы истории торговли с Россией. М., 2000.